Бергман И. Седьмая печать (2)

Юф и Миа меж тем разыгрывают свою трагедию, встречающую, надо сказать, у зрителей довольно вялый прием.

Вдруг Скат, наслаждаясь созерцанием своего образа в тазу, замечает, что на него смотрят. Это — женщина, впечатляющая и осанкой и формами.

Скат хмурится, поигрывает кинжальчиком и порой бросает на прелестницу шельмовской, но пылкий взор. Вдруг она обнаруживает неполадки с одной из своих туфелек. Она наклоняется её поправить и выпускает из засады чету обильных грудей, ровно в той мере, в какой позволяют честь и стыдливость, но в достаточной всё же, чтобы мигом посулить богатые награды испытанному чутью артиста.

Затем она приближается, опускается на колени и раскрывает мешок, полный яств, и бурдюк с красным вином. Юнас Скат ухитряется не свалиться с фургона. Изогнувшись на ступеньках, он опирается о ствол дерева и, скрестив ноги, отвешивает поклон незнакомке. Она невозмутимо вгрызается в каплющую жиром куриную ножку, и в то же время посылает артисту взор, полный здоровой неги и жизнерадостности.

Завидя этот взор, Скат принимает быстрое решение, соскакивает с фургона и падает на колени перед зардевшейся красоткой.

От его близости она млеет, смотрит на него остекленелыми глазами и тяжко дышит. Скат, разумеется, печатает поцелуи на пухлых маленьких ручках. Ярко светит солнце, и в кустах чирикают птички.

Ей приходится сесть; ноги её не держат больше. Затуманенная, она вынимает из большого мешка с провизией ещё одну куриную ножку и протягивает Скату с нежной и ликующей улыбкой — так, словно дарит ему свою невинность. На секунду Скат дрогнул, но — он опытный стратег. Куриная ножка падает в траву. Скат же что-то нашептывает в розовое ушко.

Его слова имеют успех. Незнакомка обвивает шею артиста и прижимает его к себе столь мощно, что оба теряют равновесие и валятся в мягкую мураву. Пищат и спархивают с кустов перепуганные птички.

Юф стоит под ослепительным солнцем с мерцающим фонарем в руке. Миа как бы спит на скамье, выдвинутой на авансцену.

Юф:

Сияет на небе луна,

И сладко спит моя жена.

Голос из публики: А она храпит?

Юф: Позвольте вам напомнить, это у нас трагедия, а в трагедиях никто никогда не храпит.

Голос из публики: А по мне, должна храпеть.

Эта идея развеселила зрителей. Юф смущён, растерян, но Миа невозмутимо принимается храпеть.

Юф:

Сияет на небе луна,

Сладко храпит…— то есть спит — моя жена.

Теперь я знаю, что верна

Любовнику — не мне — она.

Я знаю: скоро он к жене

Придёт — рога наставить мне.

Измены я не потерплю,

Мерзавца тотчас истреблю.

Злодей мелькнул в луче луны.

Сейчас столкнуться мы должны.

Как мышь, я затаюсь пока

И буду молча ждать врага.

Юф прячется. Миа мгновенно перестает храпеть, садится и смотрит налево.

Миа:

Мой друг мелькнул в луче луны,

Мне наслажденья суждены.

Она умолкла и широко раскрытыми глазами смотрит прямо перед собой.

До сих пор, несмотря на жару, на дворе трактира царило оживление.

Сейчас всё вдруг переменилось. Вдруг стихли голоса и смех. Все побледнели под загаром. Дети сразу угомонились и застыли со страхом в глазах. Юф стоит перед занавесом. На его размалеванном лице — ужас. Миа встала и взяла на руки Микаэля. Многие женщины рухнули на колени, иные закрывают лица руками, кое-кто шепчет полузабытые молитвы.

Все неотрывно смотрят на белую опаленную дорогу. Вот уже слышно пронзительное пение. Безумное — почти вой. Над гребнем горы качается распятый Христос.

Потом стали видны и те, кто несет распятье. Это монахи-доминиканцы; клобуки сползают им на глаза. Вот они идут, идут, их много, их всё больше, несут на носилках тяжелые гробы, несут святые мощи, судорожно стискивают кулаки. Вокруг черных ряс вихрится пыль; качаются кадильницы, вьется густой, бледный, терпко и тяжко пахнущий дым.

За монахами следует ещё процессия. Мужчины, мальчики, старики, женщины, девушки, дети. В руках они держат бичи с железными наконечниками и, хлеща себя и друг друга, безудержно вопят. Корчатся от боли, глаза вылезают из орбит, губы искусаны в кровь, и с них падает пена. Они охвачены безумием, кусают себе руки, хлещут друг друга с какой-то зловещей ритмичностью. И пронзительно, надрывно поют. Многие шатаются, падают, снова поднимаются, цепляются друг за друга и всё истовей хлещут, хлещут бичами.

Вот они остановились у развилки перед трактиром. Монахи повергаются на колени, судорожно закрывая руками лица. И поют, поют. Христос на своем деревянном кресте вознесен над головами толпы. Не торжествующий бог, но страждущий Иисус — раны, гвозди, кровь, лицо, сведенное мукой. Сын божий, пригвожденный ко древу, преданный на поругание.

Кающиеся простираются в дорожной пыли. Падают, как подкошенные, как заколаемый скот. Мешаясь с пеньем монахов, сквозь тяжелые волны ладана, вверх к белому полыханию солнца летит их вой.

Монах, большой, дородный, поднимается с колен. Лицо его обгорело на солнце. В глазах синий холодный блеск. Он говорит, как бы с трудом одолевая бессильное презрение.

Монах: Господь нас всех обрек наказанию. Все страшной смертию погибнем. Вы стоите, как скот несмысленный, вы погрязли в тупом довольстве. Или не знаете, что вот он, вот настает ваш последний час? Смерть у вас за плечами. Вижу, вижу Смерть. Венец Смерти горит на солнце. Блестит занесенная над вашими головами коса. Чей черед? Кто первый падет под ударом? Эй ты, там, что стоишь и пялишься как козел? Погоди, как бы ещё до темноты твой рот не исказился последним удушьем. А ты, женщина, что пышешь радостью и довольством, — не ты ли побледнеешь и загаснешь, не дождавшись первого утреннего луча? А ты там — с толстым носом, с дурацкой ухмылкой, — доколе тебе ещё бременить землю и марать её своими нечистотами? Знаете ли, безумцы, что не сегодня завтра умрёте — ибо все вы обречены? Слышите вы меня? Слышите слово? Обречены! Обречены!

Монах умолк, он озирается гневливо и гордо. Потом стискивает руки и, широко расставив ноги, запрокидывает голову.

Монах: Помилуй нас, боже, по великой милости твоей. Не отврати лица твоего от нас, но буди милостив к нам, недостойным, во имя сына твоего единородного Иисуса Христа.

Осеняет толпу крестом и зычным голосом снова заводит песню. Остальные монахи встают и подтягивают. Словно движимые сверхчеловеческой силой, снова хлещут себя и друг друга, стенают и вопят кающиеся.

Процессия двинулась дальше. Она обросла новыми людьми. Некоторые,
обессилев, остались лежать, рыдая, в дорожной пыли.

Оруженосец Йонс попивает пиво.

Йонс: И не стыдно надсаживаться. «Обречены». Разве такая пища подходит для современного разума? Неужели они рассчитывают, что мы их примем всерьез?
Рыцарь усмехается устало.

Йонс: Ты вот всё смеешься надо мной. Но позволь тебе заметить — я-то чуть не всё эти ужасы — либо по книгам, либо по слухам — знаю давно, а то и на своей шкуре испытал.

Рыцарь (зевает): Да, конечно.

Йонс: Даже страшные сказки про Бога-Отца, ангелов, Иисуса Христа и Святого Духа меня не очень пронимают.

Нагибается к девушке, которая примостилась у его ног, и треплет её по голове. Рыцарь молча пьет пиво.

Йонс (довольный): Брюхо — вот мой земной оплот, башка—вот моя вечность, а мои две руки — два дивных солнца. Быстрые ноги — мой маятник, а грязные пятки — две прелестные опоры моей философии. А всё это вместе не стоит выеденного яйца, потому что выеденное яйцо, ей-богу, куда интересней.

Пиво допито. Йонс, вздохнув, встает на ноги. Девушка следует за ним как тень.

Во дворе он встречает крупного малого с закопченным и мрачным лицом. Тот бросается к нему с ревом.

Йонс: Ты чего орешь?

Плуг: Я Плуг, кузнец, а ты оруженосец Йонс.

Йонс: Весьма возможно.

Плуг: Ты не видал мою жену?

Йонс: Нет, не видал. Но если б я её и видал, а она похожа на тебя, я бы поскорей постарался забыть, что её видал.

Плуг: Значит, ты её не видал.

Йонс: Может, она сбежала.

Плуг: Ты что-то знаешь?

Йонс: Я очень много знаю, да всё не про твою жену. Пойди
в трактир. Может, там про нее разведаешь.

Кузнец печально вздыхает и входит в дверь.

Трактир невелик и плотно набит людьми, которые едят и пьют, чтобы забыть про вечность, которой их только что стращали. В открытом очаге поворачивается на вертеле свиная туша. В створчатое окно падают острые солнечные лучи и рассекают сумрак, густой от дыханья и чада.

Купец: И то сказать. Чума по западному берегу ползет. Люди мрут как мухи. Всегда в эту пору самая торговля, а нынче при мне весь товар непроданный.

Женщина: Одно слово — Судный день. Разные знамения жуткие. Намедни из старухи из одной змеи полезли, руки отрубленные и всякая нечисть, а ещё женщина младенчика с телячьей головой выродила.

Старик: Судный день. Ох ты, господи.

Крестьянин: Месяц целый дождя не было. Все посохнет.

Купец: И люди-то с ума посходили. С родных мест бегут, всюду чуму разносят.

Старик: Судный день. Подумать, подумать.

Крестьянин: Ведь это если всё, как они говорят, так — по мне — лучше следи за своим хозяйством да пользуйся жизнью, покуда цел.

Женщина: И ещё есть одно. Ведь и не скажешь. (Шепчет.) И выговорить-то срам, а только святые отцы, они говорят — раз женщина, мол, это промеж ног таскает, то должна, стало быть, очиститься.

Старик: Судный день. Всадники из Апокалипсиса ждут у поворота на деревню. Вот завечереет, а на закате тут они и будут.

Женщина: Много кто огнем очистился, и все померли, а святые отцы толкуют — мол, лучше чистым помереть, чем жить и дожидать ада.

Купец: Конец, конец, последние времена. Вслух-то про это не говорится, да ведь известно — конец. И люди от страха с ума посходили.

Крестьянин: Тебе и самому боязно.

Купец: Как не боязно.

Старик: Падет ночь после Судного дня, и на землю спустятся ангелы, и разверзнутся гробы. Страшное дело.

Все шепчутся, наклоняясь друг к другу.

Плуг-кузнец протискивается к месту рядом с Юфом. Тот всё ещё в шутовском наряде. Напротив Юфа, слегка подавшись вперёд, сидит совершенно мокрый от пота Равал. Равал катает по столу браслет.

Равал: Хочешь браслетку? Дёшево отдам.

Юф: Мне она не по карману.

Равал: Чистое серебро.

Юф: Красивая вещица. Но небось чересчур для меня дорогая.

Плуг: Прошу прощенья, тут никто не видал мою жену?

Юф: А она что — пропала?

Плуг: Да вот, сбежала, говорят.

Юф: Бросила тебя?

Плуг: С артистом.

Юф: С артистом! Раз у нее такой плохой вкус, так — по мне — пусть бы и сбежала.

Плуг: Твоя правда. Но я сразу решил, что её убью.

Юф: Ах. Ты задумал её наказать. Тогда дело другое.

Плуг: И артиста накажу.

Юф: Артиста?

Плуг: Ну, который её сманил.

Юф: Он-то чем не угодил тебе?

Плуг: Ты что, совсем идиот?

Юф: Артиста! Ах, ну да. Понял. Чересчур много поразвелось ихнего брата, так что виноват не виноват, а надо его прикончить, это я согласен.

Плуг: Знаешь, моя жена всегда была на представления падка.

Юф: В том-то и была её беда.

Плуг: Её беда, да не моя, ведь кто отродясь бедует, тому одной бедой меньше, одной больше — какая разница? Само собой понятно.

Равал наконец-то вмешивается в разговор. Он пьяноват, и голос у него злой и противный.

Равал: Эй, ты! Ты зачем морочишь кузнеца?

Юф: Я? Морочу?

Равал: Ты и сам артист. И не иначе как твой приятель похитил жену кузнеца.

Плуг: Ты? Артист?

Юф: Артист? Я? Ну, я бы так про себя не сказал!

Равал: Придется нам тебя убить — логически рассуждая.

Юф (смеется): Ну, насмешил.

Равал: Однако странно — ты побледнел. А ну, выкладывай — что у тебя на совести!

Юф: Насмешил. Правда? (Плугу.) Нет, ты так не думаешь.

Равал: Возможно, мы тебя только слегка ножом пометим, как положено метить мелких мерзавцев.

Плуг стучит кулаком по столу так, что пляшет посуда. Он встает.

Плуг (кричит): Что ты сделал с моей женой?

В комнате стало тихо. Юф озирается, но выхода нет, спасенья нет. Он кладет руки на стол. В воздухе вдруг мелькает нож и вонзается в столешницу у него между пальцами.

Юф отрывает руки от стола, поднимает голову. Вид у него ошеломленный,
словно вот сейчас только ему открылась истина.

Юф: Вы, правда, хотите меня обидеть? Зачем? Разве я кого задел, кому повредил? Лучше я сейчас уйду и больше никогда не вернусь, а?

Юф переводит взгляд с одного лица на другое, но, кажется, никто не намерен прийти ему на выручку.

Равал: Встань, тебя не слышно. И говори громче.

Юф, дрожа, поднимается из-за стола. Открывает рот, хочет что-то сказать, но слова застревают в горле.

Равал: Встань-ка на голову, артист, а мы полюбуемся на твое искусство.

Юф влезает на стол и становится на голову. Чья-то рука толкает его сзади, он валится на пол. Плуг вскакивает и одной рукой ставит его на ноги.

Плуг (орет): Что ты сделал с моей женой?

Плуг наотмашь бьёт его с такой силой, что Юф летит через стол. Над ним склоняется Равал.

Равал: Нечего выть. А ну вставай, танцуй!

Юф: Я не хочу. Я не могу.

Равал: Представь-ка нам медведя.

Юф: Я не умею играть медведя.

Равал: А это мы сами решим — умеешь ты или нет.

Равал легонько колет Юфа ножом. Юф встает. По лбу и по щекам у него катит холодный пот. Юф перепуган до смерти. Он начинает скакать между столами, корячась, корча рожи. Кое-кто смеется, но большинство сидит молча. Юф хватает ртом воздух, кашляет, будто вот-вот задохнется. Потом падает на колени. Кто-то выплескивает на него своё пиво.

Равал: А ну встать, тебе говорят! Что же это за медведь!

Юф: Я никому ничего не сделал. Не могу я больше играть медведя.

Тут дверь отворяется и входит Йонс. Юф, улучив момент, убегает. Равал устремился было за ним, но тотчас застыл как вкопанный. Йонс и Равал смотрят друг на друга.

Йонс: Ты помнишь, что я обещал с тобой сделать, если ещё раз повстречаю?

Равал пятится молча.

Йонс: Я не из тех, кто бросает слова на ветер.

Йонс поднимает нож и рассекает лицо Равала ото лба к щеке. Тот сползает по стене.

Жаркий день клонится к вечеру. С постоялого двора несутся пенье и вой. Подле леса, в лощине, ещё медлит последний свет. По кустам прячутся соловьи. Их трели звонко отдаются в душном, недвижном воздухе.

Фургон стоит в овраге, неподалеку лошадка пощипывает сухую траву. Миа сидит с сыном на руках. Они играют и заливаются веселым смехом.

Зыбкое сияние обтянуло вершины холмов — прощальный отсвет красных облаков над морем.

Неподалеку от фургона согнулся над шахматной доской Рыцарь. Вот он поднял голову.

Закатный свет озаряет тяжелые колеса, женщину, ребёнка.

Рыцарь встает.

Миа видит его и улыбается. Она подбрасывает брыкающегося малыша, словно для того, чтобы позабавить Рыцаря.

Рыцарь: Как его имя?

Миа: Микаэль.

Рыцарь: Сколько ему лет?

Миа: О, ему скоро, два годика.

Рыцарь: Крупный для своего возраста.

Миа: Правда? Да, пожалуй, и вправду он крупный.

Ставит малыша на землю, приподнимается, одергивает подол своего красного платья. Потом снова садится, и Рыцарь подходит поближе.

Рыцарь: Вы нынче разыгрывали представление?

Миа: Ужасно было, да?

Рыцарь: Ты красивей сейчас, когда у тебя не размалевано лицо, да и платье это тебе больше пристало.

Миа: Ох, а Юнас Скат сбежал, нас бросил, так что теперь нам туго придется.

Рыцарь: Это твой муж?

Миа (смеется): Юнас? Нет, мой муж совсем другой. Юф его звать.

Рыцарь: А-а.

Миа: Вот мы с ним и остались одни. Придется опять кувыркаться, такая морока.

Рыцарь: Вы и кувыркаться умеете?

Миа: Представь себе. И ещё Юф замечательный жонглер.

Рыцарь: Микаэль тоже будет акробатом?

Миа: Юфу так хочется.

Рыцарь: А тебе — нет.

Миа: Даже сама не знаю. (Улыбается.) Может, он рыцарем станет.

Рыцарь: Поверь, это тоже не так уж забавно.

Миа: Да, вид у тебя невеселый.

Рыцарь: Верно.

Миа: Утомился?

Рыцарь: Да.

Миа: Отчего?

Рыцарь: От скучного общества.

Миа: Это ты про оруженосца своего?

Рыцарь: Речь не о нем.

Миа: О ком же?

Рыцарь: Обо мне.

Миа: Понимаю.

Рыцарь: Ты правда понимаешь?

Миа: Ещё как. Я и то думаю, и зачем это люди вечно себя мучают. Верно ведь?

Она истово кивает, и Рыцарь задумчиво улыбается. Вдруг громче делается шум, несущийся с постоялого двора. Черные фигуры мелькают на холме. Кто-то падает, встает, снова бежит. Это Юф. Миа простирает руки и принимает его в свои объятья. Он прячет лицо в ладонях, плачет как дитя, качается из стороны в сторону. Потом опускается на колени. Миа прижимает его к себе и часто сыплет тревожными вопросами: «Что ты натворил? Что с тобой? Что это? Тебе больно? Что же делать? Тебя избили?»

Она бежит за тряпкой, мочит её в воде и бережно отирает грязное окровавленное лицо мужа.

В конце концов обнаруживается весьма печальное зрелище. Кровь хлещет из ссадины на лбу, из носа, шатается один зуб, но в остальном Юф, кажется, невредим.

Юф: Ох, больно.

Миа: И что тебя туда понесло! Опять небось нализался.

Тревожный тон сменился легкой насмешкой. Миа трет Юфа тряпкой с чуть большим нажимом, чем того требует необходимость.

Юф: Ох! Я ни капли не выпил.

Миа: Ну, значит, хвастал про то, как с ангелами да с чертями хороводишься? Никому не нравится, когда у человека столько фантазий.

Юф: Хочешь, побожусь — ни словом ангелов не помянул.

Миа: Ну, значит, плясал и пел! Ни на минуту не можешь забыть про своё искусство. Тоже это людям не нравится, сам знаешь.

Не отвечая, Юф вынимает браслет. С оскорбленным выражением лица протягивает его жене.

Юф: Смотри лучше, что я тебе купил.

Миа: Ну да, тебе такое не по карману.

Юф (обиженно): Но ведь купил же!

Браслет нежно поблескивает в сумерках. Миа его надевает. Оба молча смотрят на браслет, и у них проясняются лица. Смотрят друг на друга, берутся за руки. Юф кладет голову жене на плечо и вздыхает.

Юф: Ох, как они меня били.

Миа: Отчего же ты им сдачи не дал?

Юф: Просто я испугался и вскипел. И мне не удалось дать им сдачи. Ты же знаешь, как я могу вскипеть. Я ревел, как лев.

Миа: Очень они тебя испугались?

Юф: Нет, они хохотали.

К ним подполз их сын Микаэль. Юф ложится на траву и сажает сына к себе на грудь. Миа опускается на четвереньки и, дурачась, обнюхивает сына.

Миа: Замечаешь, как от него хорошо пахнет?

Юф: А какой он плотненький на ощупь. Ух, крепыш. Настоящий акробат.

Поднимает Микаэля, держит за ножки. Вдруг Миа вспоминает про Рыцаря и смотрит на него.

Миа: Да, вот он Юф — мой муж.

Юф: Добрый вечер.

Рыцарь: Добрый вечер.

Юф несколько смущен. Он встает. Все трое молча смотрят друг на друга.

Рыцарь: Я как раз говорил твоей жене, что у вас великолепный сын. Он принесет вам много радости.

Снова молчание.

Юф: Есть у нас чем попотчевать Рыцаря, Миа?

Рыцарь: Благодарствуйте, я сыт.

Миа (домовито): Я нынче набрала полное лукошко земляники. И у нас есть парное молоко, только что от коровки…

Юф: …которую нам позволили подоить. Если Рыцарь разделит с нами нашу скромную трапезу, это будет для нас большая честь.

Миа: Располагайтесь, пожалуйста, а я пойду ужин принесу.

Мужчины садятся. Миа исчезает с Микаэлем.

Рыцарь: Куда же вы теперь?

Юф: На престольный праздник в Эльсинор.

Рыцарь: Я бы не советовал туда отправляться.

Юф: А почему, если можно спросить?

Рыцарь: Чума добралась туда, следуя к югу вдоль берега. Говорят, люди там гибнут тысячами.

Юф: Ох ты господи! Да, трудная штука — наша жизнь.

Рыцарь: Могу ли я предложить… (Юф смотрит на него с удивлением) …чтоб вы последовали за мной через этот лес и остановились у меня в доме. Или отправились вдоль восточного берега. Там, быть может, вы будете в большей безопасности.

Миа вернулась, принесла миски с молоком и с земляникой, ставит между ними, дает каждому по ложке.

Юф: Угощайся.

Рыцарь: Покорно благодарю.

Миа: Земляника вон из того леса. Я в жизни такой крупной не видывала. На горке растет. А пахнет — вы только понюхайте!

Показывает на землянику ложкой, улыбается. Рыцарь кивает, погруженный в глубокую задумчивость. Юф с удовольствием ест.

Юф: Твое предложение хорошее, но всё же мне надо поразмыслить.

Миа: Через этот лес страшно одним пробираться. Говорят, там тролли водятся, и духи, и разбойники. Так я слыхала.

Юф (твердо): Вот я и говорю, хорошее предложение, но мне надо подумать. Скат нас бросил, и теперь я отвечаю за труппу. В конце концов, я теперь тут главный.

Миа (передразнивает): В конце концов, я теперь тут главный.

Йонс медленно бредёт вниз, с холма, за ним по пятам следует Девушка. Миа сует ему ложку.

Миа: Земляники хочешь?

Юф: Этот человек спас мне жизнь. Садитесь, друзья, вместе повечеряем.

Миа (потягиваясь): Ох, хорошо.

Рыцарь: Да, редко так бывает.

Миа: Да почти всегда. День за днем катится. И ничего удивительного. Летом, конечно, лучше, чем зимой, летом мерзнуть не надо. А всего лучше, понятно, весной.

Юф: Я стих про весну сочинил. Может, хотите послушать? Я только сбегаю, лютню принесу. (Бежит к фургону.)

Миа: Может, не надо, Юф. Может, нашим гостям твои песни ни к чему.

Йонс (любезно): Отчего же. Лично я тоже песенки сочиняю. Я, кстати, знаю очень милую песенку про одну несерьезную личность, которой вы, конечно, ещё не слыхали.

Рыцарь бросает на него быстрый взгляд.

Йонс: Но вам её и не придется послушать. Среди нас есть кое-кто, кому не по нутру моё искусство, а я никого не хочу расстраивать. Такой я человек.

Юф принес лютню, сел на грубо сколоченный ящик, пощипывает струны, тихо напевает, подбирает мелодию. Йонс зевает и растягивается на траве.

Рыцарь: Вечно мы горюем и суетимся.

Миа: Вдвоем всё легче. У тебя никого нет?

Рыцарь: Думаю, что есть.

Миа: И где же она теперь?

Рыцарь: Не знаю.

Миа: О, какое у тебя сразу стало лицо! Это твоя невеста?

Рыцарь: Мы только что поженились и вместе играли. Мы всё время смеялись. Я воспевал в песнях её глаза, её нос, её несравненные маленькие уши. Мы вместе охотились, и по вечерам мы с ней танцевали. В доме кипела жизнь.

Миа: Ещё земляники хочешь?

Рыцарь (качает головой): Вера — это мученье. Ты не знала? Будто любишь кого-то, кто прячется во тьме, и как ни кричи — его не докличешься.

Миа: Как странно ты говоришь.

Рыцарь: Все, что я говорю, делается бессмысленно и пусто, когда я сижу тут с тобой и твоим мужем. Все это делается вдруг неважно.

Берет миску с молоком и отпивает несколько глотков. Потом бережно ставит миску и улыбается.

Миа: Ну вот, теперь у тебя лицо не такое серьезное.

Рыцарь: Я буду помнить эту минуту. Тишь, сумерки, и миски с молоком и земляникой, и ваши лица. И сонного Микаэля, и Юфа с лютней. Я постараюсь запомнить и то, о чем мы говорили с тобой. Я унесу своё воспоминание в ладонях так бережно, будто это чаша, до краев налитая парным молоком (Отворачивается и смотрит на море, на линялое серое небо.) И это будет мне верным знаком и великой наградой.

Встаёт, кивает остальным и направляется в сторону леса. Юф продолжает играть на лютне. Миа растягивается на траве.

Рыцарь берет свои шахматы и несет к берегу. Там пусто и тихо; море спокойно.

Смерть: Я давно тебя дожидаюсь.

Рыцарь: Прости. Я немного запоздал. Я выдал тебе свой план и теперь отвожу фигуру. Твой ход.

Смерть: Чем это ты так доволен?

Рыцарь: Это уж моя тайна.

Смерть: Разумеется. Значит, я беру твоего слона.

Рыцарь: И правильно делаешь.

Смерть: Ты меня обманул?

Рыцарь: Разумеется. Ты попался. Шах!

Смерть: Ты почему смеешься?

Рыцарь: Мой смех — не твоя забота. Ты лучше спасай своего короля.

Смерть: Что-то ты чересчур расхрабрился.

Рыцарь: Меня забавляет игра.

Смерть: Твой ход. Скорей. Мне некогда.

Рыцарь: Понимаю, у тебя пропасть работы, но игру нашу ты бросить не можешь. А тут нужно время.

Смерть хочет ответить, но вместо этого молча склоняется над доской. Рыцарь улыбается.

Смерть: Ты вздумал провожать скомороха с женой через лес? Их ведь зовут Юф и Миа, и у них маленький сын, не так ли?

Рыцарь: Отчего ты спрашиваешь?

Смерть: О, просто так.

Вдруг Рыцарь перестал улыбаться. Смерть презрительно смотрит на него.

Тотчас после заката на гостином дворе собралась небольшая компания. Тут Рыцарь, Йонс, Девушка, Юф и Миа с фургоном. Их сын Микаэль уже уснул. Юнаса Ската нет как нет. Йонс идет в трактир — запастись провизией и выпить на посошок. В трактире теперь пусто и тихо, только несколько работников и работниц вечеряют в уголке.

Кто-то одиноко ссутулился у оконца над винной чаркой. Время от времени его сотрясают тяжкие рыдания. Это Плуг-кузнец, он сидит и плачет.

Йонс: Господи, да никак это Плуг-кузнец?

Плуг: Добрый вечер.

Йонс: Слезу пускаешь в одиночку?

Плуг: Да, да, гляньте на кузнеца. Сидит и хнычет, как кролик, который в дерьмо вляпался.

Йонс: И всё из-за той же супруги?

Плуг: Да я же её ещё не нашел.

Йонс: Будь я на твоем месте, я бы радовался, что так легко отделался от жены.

Йонс хлопает кузнеца по спине, освежается пивом и присаживается рядом с кузнецом.

Плуг: Сам-то ты женатый?

Йонс: Я! Да я раз сто женился. Даже сбился со счету. Натурально, когда так много путешествуешь.

Плуг: Поверь моему слову, одна жена — хуже сотни. Или уж мне пуще самого горького горемыки на этом жутком свете не повезло. Оно, конечно, свободно может быть.

Йонс: И с ними гадко, и без них гадко, так что,может, умней всего в самую веселую минутку убивать этих баб, да и дело с концом.

Плуг: Пеленки мокрые, дети орут, баба пилит, когтит ногтями, когтит словами, и тут ещё эта чертова бабушка — теща. А когда после эдакого дня спать наконец завалишься — тут новая песня — слёзы, всхлипы, стоны, да такие громкие, что мертвого разбудят.

Йонс восхищенно кивает. Он уже пьян и говорит противным бабьим голосом.

Йонс: Почему ты меня на ночь не поцелуешь?

Плуг (тем же манером): Почему мне песенку не споешь?

Йонс: Почему ты не любишь меня, как прежде?

Плуг: Почему ты мою новенькую рубашечку не похвалишь?

Йонс: Вечно сразу отвернёшься, и храпеть.

Плуг: Ох! Ужас!

Йонс: Ох, ужас. И вот — её нет. Ну и радуйся!

Плуг (свирепо): Я по ним молотом бабахну, я по ихним башкам кувалдой пройдусь, я носы им отхвачу щипцами!

Тут Плуг разражается громкими рыданьями, и всё его тело сотрясается под грузом непереносимого горя. Йонс с интересом за ним наблюдает.

Йонс: Глядите-ка, опять он разнюнился.

Плуг: Может, я её люблю.

Йонс: Ах, может, ты её любишь! Так знай же, туша ты неразделанная, что любовь — это просто красивое слово, а означает оно похоть, похоть и ещё раз похоть, сдобренную всякой ложью, враньем, обманом, хитростью, лукавством, притворством и тому подобное.

Плуг: А всё равно ведь от нее больно.

Йонс: Ясное дело. Любовь — самая страшная чума, и если бы от нее умирали, в ней хоть какой-то был бы толк. Да ведь она почти всегда проходит.

Плуг: Нет, нет, у меня не пройдет!

Йонс: И у тебя тоже. Редко-редко какие двое идиотов умирают от любви. Любовь — она заразная, как насморк. И она уносит твое здоровье, твою силу, твой покой, а также моральные устои, если, конечно, они у тебя имеются. И всё-то несовершенно в нашем несовершенном мире, а уж любовь — само совершенство в своем совершенном несовершенстве.

Плуг: Счастливчик, так красно говорить умеешь, и главное — сам веришь в свою околесину.

Йонс: Верю! Кто сказал, что я в это верю? Просто, я каждому рад помочь добрым советом. Попроси у меня совета, и за те же деньги получишь два, на то я и образованный человек.

Йонс встает из-за стола и трет лицо руками. Плуг ужасно расстроен и хватает его за пояс.

Плуг: Слышь-ка, Йонс. Можно, и я с вами через лес? Тяжко мне, а домой неохота, засмеют они меня.

Йонс: Только чур не хныкать! А то сразу от тебя разбежимся.

Плуг встал и облапил Йонса. Слегка пошатываясь, новые друзья направляются к двери.

Они выходят во двор, и Юф, тотчас их заметив, сердится и кричит.

Юф: Йонс! Ты поосторожней. Этот всё в драку лезет. Он немного не того.

Йонс: Да что ты, наоборот, он всё хнычет.

Плуг делает шаг к Юфу, тот от страха бледнеет. Плуг протягивает ему руку.

Плуг: Ты прости, друг, если чем обидел. Уж больно нрав у меня горячий. Давай руку.

Юф не без осторожности протягивает трепетную руку и сносит мощное кузнецово пожатье. Пока Юф пытается расправить пальцы, Плуг, охваченный благородным порывом, распростирает объятья.

Плуг: Дай-ка, братишка, я тебя обниму.

Юф: Спасибо, лучше как-нибудь в другой раз. Сейчас нам, ей-богу, некогда. Спасибо, спасибо.

Юф поскорей залезает на козлы, садится и цокает своей лошадке.

Наша небольшая компания пробирается сквозь лес, сквозь ночь.